Анна Похилайнен «Чтоб не забыть»
из сборника «Такая простая жизнь»

 У тебя есть вещи, которые страшно забыть? У меня есть. Страшно, потому что это единственные крупицы памяти о дорогом сердцу времени, а точнее - человеке. Страшно, потому что совестно, особенно потому что его уже нет в живых. Страшно, потому что память может оказаться мудрее и в трудный час  стать поддержкой и утешением.

Может, сначала я опишу тебе его?

Рост. Какой был рост? Небольшой.  Я помню, как родители на протяжении многих лет выясняли кто выше. Порой  меня привлекали к этому. Я должна была со стороны определять кто выше, тогда как они вставали спиной друг к другу. Несмотря ни на какие вердикты, мама побеждала в споре. Хотя позже даже она признавала, что это преимущество было только визуальным.

Фигурой папа не выделялся на общем фоне, хотя сложен был хорошо. Жилистый, пропорциональный, с покатыми плечами, которые выдают в мужчине хорошую физическую подготовку. В детстве меня особенно восхищала фотография, где отец перепрыгивает через довольно высокую перекладину. Он был в несколько забавной форме (видимо в мореходке так было заведено). На нем были черные семейные трусы (может, конечно, эту часть туалета правильно называть шорты, не знаю) и обычная белая майка. За счет такой формы я могла хорошо разглядеть его фигуру. Мне так нравилось, что у него на этом снимке сильные ноги, крепкие руки и какое-то умное лицо. Весь его облик выражал какую-то легкость. На его лице читалось спокойствие сердца и уверенность победителя. И ведь он действительно был победителем! Позже, он почти сразу после знакомства с мамой сказал другу, что она станет его женой. И стала же!!!

У папы были замечательно - притягательные руки: самые нежные, сильные и крепкие. Ладони всегда были теплые и сухие. Широкая ладонь, средние во всем пальцы, на указательном и среднем пальцах правой руки желтые отметины от папирос (он курил «беломор»). От запястья до локтя руки были с явно крепкими мышцами,  накаченные спортом и трудом. В этих прекрасных руках почти до самого конца была сила. Я помню, что даже после операции (удаляли опухоль в мозге) он, для моего развлечения, поднимал меня на одной руке, как обычно поднимают гирю. Представляешь мой щенячий восторг?! Теперь вспоминаю и сама себе завидую.

Теперь его лицо. Оно было треугольной формы, подбородок заострен и выделялся небольшим бугорком. Губы неширокие и даже невыразительные. Слева над  верхней губой был шрам. Папа рассказывал, что появился он у него давно. Он, еще подросток, шел через лес, а с дерева прыгнула рысь. Отбили солдаты, проходившие мимо. Рысь ушла, а шрам остался. Но он не портил его. Скорее наоборот.

Нос был несколько крупноват.

Лоб был изрезан мелкими морщинками уже в 30 лет. Но это придавало его лицу какую-то умудренность.

Но самыми выразительными и приметными были глаза. Большие, светлые, безгранично добрые. А из-за того, что ресницы и брови были светлыми, это еще больше бросалось в глаза. На одной из школьных фотографий папу практически не видно. Он стоит в верхнем ряду и из-за яркого света видны одни дырочки: глаза, нос, рот.

К слову сказать, детство папино было не таким светлым и безоблачным, как он сам. Не помню, чтобы он сам рассказывал о тяготах. Урывки его детства знаю от мамы. Уже в детстве ему приходилось тяжело работать. Когда его мать работала дворником, маленький Эдик должен был до школы помогать ей долбить лед неподъемным ломом. Потом школа. А руки трясутся, детскому организму хочется есть, еще больше спать. И естественно иногда на уроках он не успевал. Мозг отказывался работать. А учителя ругали нерадивого ученика…

Наказывался отец жестко, на мой взгляд, даже жестоко. За минутное опоздание с прогулки бабушка оставляла его голодным и заставляла часами стоять в туалете и смотреть в дырку с испражнениями…

Давай лучше о более приятном…

Закрывая глаза, я вижу этакого скандинавского блондина. В папе действительно, кстати, текла скандинавская кровь, его отец был финн. Правда, я его не помню. Все мои знания о деде сводятся к следующему: имел родственников за границей, утонул в луже.

 

Папе не зазорно было приготовить завтрак своим девочкам. Помню, как часто он поднимал меня с постели: «Кошечка моя!», в ответ я обычно мурлыкала, потягиваясь на его руках.  Знаешь, его любовь складывалась из мелочей, таких простых и приятных, что даже сейчас щемит сердце. Если у меня болели колени, а это случалось довольно часто, то папа гладил их своими теплыми руками, пока боль не проходила. В доме всегда была  сухая и начищенная обувь, растопленная печь. Помню всякие походы к нему на работу, со всеми вытекающими последствиями, конечно. Помню отцовский синий халат, маленькую, вечно прокуренную рабочую комнату электриков. Кстати, для меня всегда было загадкой, как моряк стал электриком?

Иногда мне кажется, что где-то в глубине души папе хотелось иметь сына. Хотя меня он любил безмерно. Просто, понимаешь, было ему, что передать сыну: море, закалку, душу романтика. Но за неимением сына вся эта прелесть досталась мне. Если музей, то военный. Если игра, то силовая. Если памятник, то героям.

В Питере есть памятник «Варягу», мы не раз там бывали и он просто впечатался в мой детский чувствительный ум! Это огромная глыба вселяла ужас и восторг, жалость и трепет перед героизмом моряков. Даже тогда я нутром чувствовала, что это не просто памятник морякам, не захотевшим отдать корабль врагу, а нечто большее и глубокое: будто это запечатлен внутренний человеческий стержень, какая-то невероятная сила человеческой души. Таким бесхитростным образом отец сумел внушить восхищение и уважение к людям-героям по своей сути.

Ездили как-то в Крандштадт к старому другу отца на настоящий корабль. Вот это глыба была для меня тогда! Я себе казалась такой маленькой! Из всех помещений корабля помню сауну и рубку. Но самое глубокое впечатление оставило, конечно, посещение капитанской рубки. Мне даже дали подержаться за штурвал — восторг!

Забавный случай произошел, когда мы собрались на «Аврору». Нас угораздило приехать именно тогда, когда экскурсии отменили. На корабле ждали делегацию. Мы тоже решили подождать. Смотрим, едут. Одетые с иголочки китайцы не произвели на меня такого впечатления, как то, что следовало за тем. Мы стояли у трапа. Китайцы, явно недоумевая, почему их встречают с ребенком, шли нам на встречу. Мы, как ни в чем не бывало, пристроились в конце процессии. От такой неслыханной наглости у китайцев глаза расширились так, что в них можно было увидеть собственное отражение. Спуститься за ними в каюты у нас уже  смелости (или наглости) не хватило. Остались на борту. Подошел конвой.

- Ребята, я тоже моряк. Можно дочка хоть пару минут на палубе постоит?

Молчаливое согласие и я уже возле знаменитой пушки. И сердце заходилось от восторга. И не потому что я на «Авроре», а потому что отец в тот момент был для меня царь и бог.

Может быть, именно эти маленькие фрагменты отчасти определяют теперь мои человеческие ценности. Может от того меня привлекают люди инициативные, решительные, знающие чего они хотят и как этого добиться, люди сильные, но не подавляющие своей силой, умеющие радоваться и радовать, непресные по своему внутреннему содержанию.

И мне всегда доставляет радость, когда я вижу в себе частичку папы. И жалею, когда не обнаруживаю в себе его качеств. Я не умею так стойко переносить боль, как он. Я не умею быть такой терпеливой. Я не настолько трудолюбива, как отец…

У меня очень много детских фотографий. Папа занимался этим сам. Сам фотографировал, сам печатал, сам жил этими пойманными секундами. Складывается впечатление, что подсознательно он понимал скоротечность простых и одновременно сложных жизненных моментов; что ему хотелось поймать вот этот, именно этот, миг своей короткой жизни. А потом смотреть и упиваться тем, что ты вот так ловко поймал время за хвост. В этом мы похожи. Как ты считаешь?

У отца был «Зенит».  Помню, как проходили мои первые уроки съемки. Это были какие-то кучи, гаражи. Но для меня тогда больше значило «оказанное мне высокое доверие». А первым напечатанным снимком стал Невзоров, снятый прямо с экрана телевизора за мое особое к нему расположение.

У папы встречались потрясающие снимки: белые медведи, дельфины, порты и корабли. Особенно фантастическим для меня казался снимок погружения аквалангиста в каком-то киношном гидрокостюме, знаешь, с таким огромным шаром на голове. Будто это был кадр из фильма «Капитан Немо» с Дворжецким, помнишь же такой фильм советских времен?

 

Отец - романтик. Он любил небо. Нам нравилось поздними зимними вечерами ходить на колонку за водой. Это было похоже на поход в планетарий. И каким бы ни был мороз, не хотелось идти домой. Кажется, я могла часами слушать его, а он мог часами рассказывать благодарному слушателю о других мирах.

Удивительно, что при всей мягкости и романтичности натуры, папину принципиальность было не сломить. Тому пример единственный на моей памяти случай физического наказания.

Наказать меня полагалось по всей строгости за вырванный из дневника лист с вполне государственной оценкой, тройкой по инглишу. Исправительной розгой был ремень. Простой кожаный ремень советского производства, и от того наводивший на меня еще больший страх. Экзекуция проходила следующим образом: моя голова была прочно зажата между отцовскими коленями, что давало ему возможность беспрепятственно отходить мою маленькую мадам Сижу по полной программе. Было не больно, скорее унизительно. Слезы, обида и все прилагающееся к этому затмили все физические ощущения. Уже, будучи взрослой, я узнала, что после всей процедуры папу пришлось отпаивать валерьянкой. Так что неизвестно, кому хуже было. А вообще-то я не помню наказаний, хотя, думаю, они и были. Больше запомнились извлеченные уроки. Некоторые ситуации разрешались по принципу невмешательства.

Еще вспоминается моя детская привычка, сидя за столом, периодически отлучаться в туалет. Это было скорее ритуалом, чем потребностью. Отучить меня от пристрастия папе удалось довольно быстро. Практически одним предложением: «Если выйдешь со стола, назад не сядешь. Подумай». Я вышла. Папа слово сдержал. Это был последний поход по ненадобности. Как я отношусь к принципиальности, думаю, тебе понятно.

Как-то я стала жаловаться папе, что меня обижают в школе. Вместо разборок с обидчиками и нравоучительных лекций был ускоренный курс молодого бойца. Особенно мне запомнилась отработка удара в пах. Сначала папа все популярно мне объяснил, потом от инструктора поступило предложение показать наглядно. А у меня, знаешь, как-то в детстве еще  сложилось: сама не люблю уговаривать и не  люблю, чтоб меня уговаривали.… Одним словом, отдыхал папочка минут 20 на диванчике после моих показательных выступлений.

В последующем я не помню, чтобы от меня поступали жалобы о насилии. Обижать меня перестали. Удивляюсь, как родителей в школу не затаскали из-за моей самозащиты. Применять приемы, конечно, я не стала, но не давать себя в обиду научилась.

Училась я, кстати, в той же школе, что и папа. Даже у некоторых из его учителей. Чтобы меня взяли в первый класс, папа вместе со мной ходил на собеседование к директору. Особенно, помнится, ему было приятно, что я довольно бегло прочитала что-то из газеты «Труд».

                                                         

                                                   *     *    *

Папа был одним из тех немногих, кто дарил мне цветы.

Я тогда лежала в больнице, долго лежала из-за серьезной травмы. И только мне приносили цветы - ландыши. Наверно, поэтому я их так люблю. В палате, да и среди персонала тоже, мне завидовали. И я завидовала. Себе. Но тогда все это было естественно. Это сейчас я понимаю, что не каждая девочка, далеко не каждая, получала столько любви и внимания. И далеко не каждый мужчина способен на поступки. На настоящие, достойные поступки. Ценность некоторых я понимаю только сейчас.

Как-то я подружилась с одним мальчиком, Гришей. Жил он, где придется. Почти сразу мне пришла вполне естественная  мысль, что нам надо его усыновить. Родителям я подробно все описала. Дальше произошло то, что я меньше всего ожидала – они согласились. Мы все вместе пошли его искать, но не нашли. И только сейчас я понимаю, на какой серьезный шаг решились родители! Ведь это не котенок, а живой человек. И, думается мне, это из разряда тех решений, когда важен не сколько результат, сколько само решение.

Кстати, о котятах. Когда наш Барсик был маленький, он по своей любопытной кошачьей натуре забрался на яблоньку. Естественно, решил погулять по веткам. И, естественно, учудил себе приключение. Обнаружился он висящим вниз головой в обнимку с веткой, громкоголосо взывая о помощи. Я не дотягивалась с земли, поэтому спасать котейку пришлось папе. Спасательная операция длилась довольно долго из-за нежелания Барсика расстаться со столь полюбившейся веткой. Несмотря на то, что папа поддерживал котенка снизу, дело не продвигалось. Но потом все-таки наша взяла, Барса отодрали от дерева.

Сама ситуация – мелкий пустячок. Но только на первый взгляд. А если смотреть глазами ребенка, то это большой урок добра, сострадания, терпения, небезразличности. Не растоптать доброе в ребенке, взрастить это зерно можно только такими будничными мелочами. Благодаря таким мелочам у меня рядом с отцом всегда было чувство стены. Благодаря этим и многим другим мелочам осознано или неосознанно в меня закладывали фундамент.

 

Отец был для меня всегда доступным, открытым. В любое время я могла рассчитывать на его понимание, поддержку. Он никогда не вызывал во мне страха. Было чувство безграничного доверия. Думаю, став старше, я бы доверяла ему свои секреты. Шушукались бы по-девчачьи.

Мама как-то рассказывала, как у них зашел разговор о том, что вдруг я «принесла бы в подоле». Мама сказала сразу, что воспитывать ребенка не будет. А папа просто ответил: «я буду». И мне верится, что так оно и было бы, случись подобное.

Еще подобное понимание помню, когда я училась в младших классах. Коммунистическая машина была беспощадна ко всем. Случилось так, что в школе меня привлекли за соучастие в хулиганстве. Причина – я была рядом с малолетней хулиганкой, которая незаметно стащила у одноклассника сапоги и бросила в канаву. Обеих лишили октябрятской звездочки. Наказание по тем временам, особенно для ребенка, страшнее не придумаешь! В школе внушали, что это самое позорное, что могло случиться. Себе я казалась хуже Павлика Морозова!  Домой возвращалась я в полной уверенности, что меня четвертуют. Но я нашла полное понимание родителей. Меня не то, что не ругали, меня утешали! Наибольшим удивлением было отцовское спокойствие. Ведь получалось, будто я опозорила отца в его родной школе, а он – не переживай! В результате до самого вступления в пионеры я проходила с гордо поднятой головой.

 

А помнишь время талонов и безмерных очередей? Однажды по талонам можно было купить растительное масло. В магазине змейкой шла бесконечная толчея людей. И меня удивило то, что мы встали в очередь, как ни в чем не бывало. А ведь папа мог, как инвалид, отовариться вне очереди. Я не знаю, что им двигало, но мы стояли в духоте, пока он не упал в приступе. Мне тут же наполнили бидон этим злосчастным маслом, и мы ушли. Он всегда стыдился своей льготной стороны болезни и почти не пользовался этим «преимуществом». Мог уступить место в транспорте, хотя самому плохо.

 

                                                  *       *      *

Память – уникальный подарок Бога. У тебя бывает порой, что звук, ощущение или увиденное вызывает из памяти прошлое со своими запахами, звуками? Часто в этот момент теряешься, потому что исчезает реальность, правда?

Когда какой-нибудь мужчина трет пальцами по небритой щеке, то звук сразу проникает в мое сердце. И как бы это смешно ни звучало, но я люблю в этом, совершенно чужом мне человеке, своего любимого папу. Если встречаю вяленые бананы – в глазах отец, который привозил мне это лакомство. Когда провожу рукой по чьей-либо очень коротко стриженой голове, то вспоминаю папин ежик после операции, как я гладила его больную головушку. Слышу Высоцкого – в глазах пластинки, которые мы вместе покупали и заслушивались. Любой пустяк: будь то желток глазуньи, съеденный целиком – как папа, или манная каша с вареньем – папа, или что-то острое, или сырое яйцо – все как ПАПА!!! Однажды, спустя, наверно, лет шесть после папиной смерти, я увидела мужчину на улице и оторопела. Настолько он был похож на папу, что я просто глаз оторвать не могла. Шок длился не один день. Больше я похожих людей не встречала. Наверно, к лучшему. 

 

 

                                         *         *        *

Время болезни, это отдельное время. Оно как-то особняком стоит в памяти. Помню страшные приступы, судороги с пеной у рта. Туго обвязанная мокрым холодным полотенцем голова. Бесконечные таблетки горстями, уколы. Боли были настолько сильными и мучительными, что однажды его нервы не выдержали. Мама успела снять отца из петли. Без боли на шрам на шее невозможно было смотреть. Но ни разу я не слышала жалоб и капризов. Когда боль становилась нестерпимой, отец лишь просил сделать укол. Для меня такое терпение до сих пор остается загадкой, достойной бесконечного восхищения!

Помню старые советские шприцы с настолько тупыми иглами, что был слышен скрип при входе в тело. В 9 лет мне пришлось научиться ставить внутривенные уколы. Сейчас смешно как это было в первый раз. Мама сначала показывала на кукле, нарисовала вены; показала, как правильно держать шприц, объяснила, чем может обернуться, если лекарство будет попадать мимо вены. Я все усвоила. Особенно то, что папа может умереть, если я введу лекарство мимо вены. Пара тренировок на кукле и в бой.

Жгут. Поработал кулачком. Ввожу иглу. Взяла немного крови – в вене. Ввожу лекарство. Идет. И тут папа: «мимо, мимо». Я в шоке. Бросаю шприц и убегаю в другую комнату. Реву. Шприц так и остался болтаться в папиной руке. Мама довела лекарство. Говорит, чего плачешь? Я в истерике, понимая, что из-за меня теперь папа умрет. Я же не знала, что там была глюкоза. Поэтому хоть и болезненно было папе, но не смертельно.

Удивительно, но после такого стрессового первого раза, мне не было страшно делать уколы все годы, пока папа жил. Но, знаешь, о чем я подумала как-то: ладно я, для меня все это было больше похоже на игру. Но вот как папа на такое решился-то!! Это же, как надо было довериться 9-летнему ребенку!?

В больнице я не была ни разу, только во дворе. И к лучшему. Онкология – зрелище не для слабонервных.

Операция была очень сложная; предсказать исход не мог даже единственный в Питере врач (зав. кафедрой нейрохирургии!), взявшийся за операцию. После нее  – состояние детства. Заново учится говорить, писать, читать, ходить. Первое слово было матерное, но это была такая радость, что на морально-этическую сторону никто не обращал внимания. Главное – заговорил!! До сих пор среди фотографий хранятся первые неровные буквы.

Потом облучение, «химия» и все тот же огромный набор таблеток и уколов. Сначала остаток опухоли (всю нельзя было удалять из-за обширности поражения) поддавался. А потом как гром среди ясного неба, метастазы. Я была на каникулах в деревне. Срочно привезли обратно.Папа уже лежал, не говорил, но узнавал. Худой, впалый, заостренный. Я часто кормила его. И просто сидела рядом. Смотрела.

В тот день у него поднялась высокая температура. Мама пыталась дать жаропонижающее, взятое у соседки. Все выходило обратно. Признаки приближающегося конца, в который никто не хотел верить. Решилось все, когда мама относила лекарство. Я считала секунды, разделяющие дыхание, разделяющие жизнь и смерть. Смерть лежала на моих руках.… Мне было одиннадцать…

Сначала шок. Истерика случилась позже. Море успокоительного. Похороны не помню. Слез больше не было, за что получила упреки от некоторых из родственников. Все слезы были потом. Много лет…

Последнее предпохоронное воспоминание – это омовение. Мама и бабушка обмывали. Папина голова лежала у меня на коленях. Не помню почему, но я ее держала двумя руками, будто боялась, что могу уронить что-то дорогое и ценное.

От поминок совершенно гадкие воспоминания, противно, что смерть стала поводом встретиться и погулять. Объяснение вижу в одном слове – Россия.

Жизнь разделилась на две неравные половины. С отцом умерло чувство дома и семьи. Но оно воскреснет, как и он сам…